Как поморы превратили один из самых суровых и труднодоступных регионов России в крупный центр международной торговли, почему строили свои корабли без гвоздей и как так вышло, что местные традиции мореходства оказались не нужны Петру I.

— Драсви, гаммель гу вен по моя.
— Здравствуй!
— Хёп и сейка, треска, тикса о палдуска?
— Да, да, моя купом альтсамма, давай по шкип ком.
— Спасиба! Хар и мука, хар и кроппа?
— Да, да! Давай, по шкип ком, брат, по чай дрики.
— Благдарю покорна!

Подобные диалоги можно было услышать в разных поселениях и городах северного Финнмарка еще каких-то сто лет назад. Эта смесь русских и норвежских слов — пример разговора на руссенорске (его еще называют «моя-по-твоя»), небольшом русско-норвежском пиджин-диалекте, который появился примерно в начале XVI века. Руссенорск был в ходу у русских и норвежских торговцев примерно до начала Первой мировой войны и применялся в основном области покупки-продажи рыбы. Например, в приведенном диалоге норвежец интересуется у русского, какую рыбу он планирует покупать, а затем уточняет, привез ли русский муку и крупу. Русский отвечает утвердительно, интересуется, есть ли у торговца палтус, и зовет норвежца выпить чаю на корабле.

Север Норвегии, прежде всего Финнмарк, был местом, где впервые столкнулись торговые и колонизационные интересы норвежцев и русских. В 1326 году новгородцы и норвежцы даже подписали мирный договор, который позволил им разграничить национальные интересы. С тех пор отношения все равно часто были довольно напряженными, обе стороны регулярно совершали набеги друг на друга, однако торговля оказалась интереснее. Надо сказать, что руссенорск был совсем небольшим диалектом, в нем насчитывалось немногим больше 300–400 слов. Это в целом характерно для пиджинов, малые языки очень часто образуются в местах контактов разных культур. Похожее торговое наречие развилось, например, в бурятском городе Кяхта, где сибирские купцы закупали чай у китайцев, только в кяхтинском пиджине русский был смешан с китайским, а не с норвежским.

Первую железную дорогу, ведущую из Центральной России в Архангельск, построили лишь в самом конце XIX века. А до того главной торговой трассой из центра страны на север была Северная Двина. По ней товары доходили до Белого моря, а оттуда поморы везли их к норвежцам. Так жил Север.

Северные люди

До сих пор нет единого четкого определения, кто же такие поморы. Одни считают их отдельной этнической группой, сформировавшейся на территории современной Архангельской области; другие — русским субэтносом. Наконец, есть исследователи, утверждающие, что это прежде всего профессиональное, а не этническое объединение, сформировавшееся из обитателей бассейна Северной Двины, занимавшихся торговлей и кораблестроительством, — что-то вроде морских казаков.

В целом большая часть исследователей склоняется к мнению, что поморы являются потомками новгородцев, местных карел и выходцев из Ростова Великого, отправлявшихся на берега Белого моря для освоения территории с XII века. Суровый климат, отсутствие крепостного права, слабый надзор правительства — все это привлекало сюда людей особого склада характера. После раскола в Архангельской области образовалось много деревень беспоповцев, а местные диалекты русского языка иногда были просто непонятны жителям больших городов. Местные мореходы изобрели свой собственный компас, методику записи лоций и даже стороны света называли по-своему. Словом, жизнь здесь всегда была особенной, и откуда бы ни был родом человек, если он выживал в этом краю, то уже не оставался прежним.

###EXPO_matochka###

Впервые термин «поморы» появляется в документах в середине XV века, во времена ожесточенного противостояния между Новгородом и Москвой. К концу того же столетия понятие «Поморье» заменяет собой использовавшийся до того термин «Заволочье» — так называли территории бассейна Северной Двины и Онеги, куда корабли нужно было доставлять волоком.

Другие берега

При всей изоляции от «континентальной» России поморы постоянно контактировали с европейскими народами: норвежцами, шведами, англичанами, немцами. Свидетельств взаимного культурного обмена сохранилось множество. В музеях Северной Норвегии можно найти массу вещей, попавших в местные города и деревни от поморов: деревянная посуда и украшения, изделия из бересты, самовары, части поморских судов. Из Норвегии поморы везли домой не только рыбу, но и различные промышленные товары от одежды и тканей до механизмов и домашней утвари. Результаты этого обмена были настолько зримыми, что у поморов даже появилась частушка на эту тему:

«Экипажецка рубашка, норвецкой вороток,
Норвецкой вороток,
Окол шеечки платок,
Словно розовый цветок».

В этом стишке описывается внешний вид молодого помора (если быть точным, зуйки, по сути, юнги на корабле), и, видимо, представить его себе без норвежского платка было попросту невозможно. Мужские платки и галстуки стали неотъемлемым элементом поморской одежды. Эта не очень характерная для российского крестьянства деталь одежды бросается в глаза на многих фотографиях XIX – начала XX века.

Иностранцы в Архангельске присутствовали более или менее постоянно. В XVIII–XIX веках в городе даже появился еще один пиджин-язык — соломбальский английский. Его появление было связано с инициативой Петра I: царь хотел реформировать флот по европейскому образцу, и поморские традиции кораблестроения не подходили под замысел. Поэтому он приказал заложить в Архангельске новую верфь на острове Соломбала. Во время Северной войны, да и позднее, в XVIII веке, верфь была важным центром российского кораблестроения. Среди мастеров, работавших на верфи, было немало англичан, кроме того, английские корабли часто заходили в порт Соломбалы.

Соломбальская гавань, место строительства верфи

Английское присутствие здесь ощутимо и по сей день, на Соломбале до сих пор находится единственная деревянная англиканская церковь в России. В 1849 году Василий Верещагин запишет в своих «Очерках Архангельской губернии» несколько фраз, которыми обменивались русские и англичане:

«Ват ю вантед, асей!» («Чего ты хочешь, моряк?»). По всей видимости, слово «асей» происходит от междометного английского оборота «I say», к этой версии склонялась норвежская лингвистка Ингвилд Брох.
«Асей, асей, смотром, больше добра сундук, верьвел!» («Моряк, моряк, смотри, очень хороший сундук!»). «Верьвел» — искаженное английское «very well» — «очень хорошо».
«О! Йез! Больше добра мачка!» («О! Да! Очень хорошо.») Загадочная «мачка» — это английское наречие «much», дополненное русским суффиксом -ка.

Как покорялось море

«Море — наше поле» — говорили поморы. Они действительно были большими мастерами мореплавания, наверное больше, чем жители любой другой части России. Чтобы совладать с морями Северного Ледовитого океана, им пришлось многое изобрести и многому научиться. Прежде всего, кораблестроению.

Главным учителем поморов в этой науке была природа. Строя свои корабли, они не прибегали к некому единому инженерному принципу (что, в частности, раздражало в их кораблях Петра I), а шли от материала. Вместо того чтобы гнуть дерево в паровой бане, для изготовления киля они искали корень дерева с необходимым изгибом и из него делали основу будущего корабля.

Установить четкую классификацию судов, строившихся поморами с давних времен, довольно сложно. В разных деревнях одним и тем же словом могли называть довольно различающиеся суда. И все же кое-что можно сказать наверняка.

Самым примитивным судном, на котором поморы отправлялись на промыслы, была лодка-осиновка, она же долбленка, или стружка. Изготовление такой лодки было сравнительно простым, хоть и трудоемким. В растущую осину (также могла использоваться ель или сосна) вбивали несколько распорок. Дерево продолжало расти, растягиваясь естественным путем. Через несколько лет осину срубали, расширенная часть ствола становилась основой для долбленки. Из ствола вырубали, выдалбливали и выжигали лишнюю древесину, укрепляли борта шпангоутами, смолили. Вместо руля использовались весла.

Такая лодка была очень маневренной и быстрой; неудивительно, что подобные широко использовались по всему Северу. Впрочем, конечно, долбленки не были изобретением поморов. Лодки, построенные по такой технологии, были известны со времен неолита, их обнаруживали в Австралии и Африке, Америке и Европе. Схожий принцип лежал в основе создания пирог и каноэ.

В постоянной экспозиции Северного морского музея в Архангельске есть две лодки-осиновки; они, конечно, современные. Одну в 2019 году изготовил мастер Александр Казаков, а в состав коллекции она вошла в 2021 году, а другую сделал в 1997 году мастер Александр Бобин.

Осиновки были хорошим и надежным транспортом для небольших путешествий, но, если промыслы требовали уйти дальше, необходимы были совсем другие суда. Например, раньшина — парусно-гребное судно с двумя мачтами, на котором поморы отправлялись на промыслы за треской. Даль считал, что свое название судно получило потому, что именно на таких прежде всего рыбаки выходили ранней весной, как только вскрывался лед.

Подобная проходимость обусловливалась особой конструкцией раньшины: нижняя часть судна была яйцевидной, и, когда вокруг корабля сходились льды, его просто выталкивало наверх (схожий принцип лежит в основе конструкции ледоколов). Конструкция раньшины была упругой, потому что для строительства практически никогда не использовались гвозди. Отдельные наборные доски сшивались вицей — особым шнуром из перекрученного ствола молодого дерева или кустарника. Словом, в раньшине все было сделано так, чтобы она пережила даже самые суровые условия северного мореходства. В качестве шлюпок на раньшинах, как и на других крупных поморских кораблях, использовались осиновки.

Но, конечно, самые известные поморские суда — это коч, шняка и карбас. Часто различные по размеру (кочи в основном были однопалубными, карбасы, как правило, беспалубными), они имели немало общего. Поморы строили их без применения гвоздей, наборный корпус состоял из досок, которые сшивали между собой все той же вицей или конским волосом. Иногда борта карбасов дополнительно наращивали досками на случай, если судно будет сковано льдами.

Поморская лодка

Все эти корабли были парусно-гребными, то есть управлялись как парусом, так и веслами. Строились они, конечно, как и все остальные поморские суда, без каких-либо чертежей и планов, почти все здесь зависело от мастерства конкретного строителя, а секреты кораблестроения передавались в семьях из поколения в поколение. Со временем кочи и шняки устарели и почти перестали использоваться, а вот карбасы (или, как говорят местные, карбаса) строились вплоть до начала XX века.

Интересно, кстати, что для парусов поморы чаще всего использовали шкуры животных. Причина была не только в наличии материала, но и в том, что шкуры были пропитаны жиром и потому устойчивы против обледенения. Из-за выделанной мездры паруса имели розовато-красный оттенок. Говорят, что знаменитое произведение Александра Грина «Алые паруса» появилось в том числе и под впечатлением от увиденных красных и розовых парусов на карбасах. В 1911 году Грин был сослан в Пинегу Архангельской губернии, где прожил около двух лет.

В арсенале поморов были и крайне специфичные суда и устройства, такие, например, как лодка-живица. Ее тоже можно увидеть в экспозиции Северного морского музея. Лодка представляет собой садок для живой рыбы, такие суда получили широкое распространение в XIX–XX веках. Прежде всего, они использовались для того, чтобы доставлять в Архангельск улов с промыслов. Рыба загружалась в садок, тот прикреплялся канатом к судну, и, таким образом, у поморов была возможность доставить на продажу живую рыбу. Чаще всего это была задача жен поморов, которые вели хозяйство и занимались торговлей, пока мужчины находились на промыслах. Та живица, которую можно увидеть в экспозиции музея, попала сюда из небольшой деревни Патракеевки, она находится примерно в 50 километрах от Архангельска.

Словом, поморы были опытными корабелами и мореходами и смогли подчинить себе стихию благодаря упорному труду и наблюдению за природой. Впрочем, даже если Петр I и знал о мастерстве поморов, для создания регулярного современного флота оно все равно не подходило. Приказ о строительстве Соломбальской верфи был связан отчасти с желанием ввести понятную классификацию судов и упорядочить процесс кораблестроения.

В XIX веке большинство использовавшихся здесь судов были построены по чертежам и планам и практически все они дошли до нашего времени. В данный момент многие из этих чертежей оцифровываются, а на нескольких верфях в Архангельске энтузиасты и волонтеры занимаются строительством кораблей по схемам XIX века.

Северный Сусанин

Все эти разновидности судов возникли как следствие оторванности поморов от «большой земли». Добраться до Норвегии было проще, чем идти против течения реками и волоками в большие торговые центры на юге России. На кочах и карабасах поморы вывозили ворвань, канаты, шкуры, меха, мыло и мед. От норвежцев в живицах везли рыбу (больше всего — треску и палтуса), кофе и чай, одежду и стекло, серпы и косы. Эти связи с Северной Европой дожили до относительно недавних времен. Исследовательница Татьяна Шрадер из МАЭ РАН пишет в своей работе:

«На страницах архивных документов возникают имена поморов из различных мест Беломорья. Вот некоторые из них: братья Антуфьевы ходили в Норвегию всей семьей. Жили они в селе Мудьюжское, северо-восточнее г. Архангельска. Иван, Григорий, Пётр и Фёдор, владея несколькими судами, ходили сами или посылали туда кормщиков с командой. В 20–30-е гг. ХIХ столетия бывали они в Вардё, Гамвике, Берлевоге, Ботсфьорде, Вадсё, перевозя традиционно русскую муку в Норвегию и норвежскую рыбу в Россию. Встречаем имена Александра, Павла, Ивана, Василия Антуфьевых, в 1898 г. ходивших в Норвегию. <…> Хорошо известны были в Кеми купцы Норкины. До сих пор старожилы помнят эту богатую семью, крепкий дом которых находился на одной из главных улиц города. В начале ХIХ в. семья Норкиных, а именно: братья Фёдор, Василий, Антон, Иван, имели торговые сделки с норвежскими купцами Карлом Герсом, Христианом Якальсеном, Петером Ростом, Оге Акерманом».

Нередкими были и случаи, когда поморы совсем переселялись в Норвегию. Некоторые отправлялись туда наниматься к норвежским купцам, другие женились на местных девушках, иные даже открывали свои собственные лавки или пекарни. Например, в 1870-х годах в Вардё заработала пекарня, которой владели Татьяна Митрова и Василий Ауземович. Русские блюда в местных ресторанах можно было встретить и в конце XX века.

Особую известность среди поморов имел «северный Сусанин» кормщик Иван Седунов, известный также под фамилией или прозвищем Рябов. Во время Северной войны, летом 1701 года, он был захвачен в плен шведами. Они решили использовать Седунова с его товарищем Дмитрием Борисовым в качестве лоцманов в эскадре, которая направлялась в Архангельск. Там шведы планировали сжечь Соломбальскую верфь и уничтожить Архангельский порт, единственный, через которой можно было торговать с Европой на тот момент.

На словах Седунов и Борисов пообещали шведам верно служить. Впрочем, особого выбора у них и не было: неприятели грозили смертной казнью за неповиновение. На деле же два помора вывели шведские корабли на песчаную мель прямо под пушки Новодвинской крепости. В итоге шведы потеряли два корабля: один был захвачен гарнизоном крепости, другой потоплен. Авангард эскадры потерпел неудачу и вынужден был уйти от Архангельска. Шведы решили расстрелять Борисова и Седунова. Последнему удалось выбраться: он притворился мертвым, упал в море и вплавь добрался до берега. Когда царь Пётр узнал обо всей этой истории и роли в ней поморского кормщика, то приказал одарить его и отправить в Москву.

Архангельск был местом, где добиться успеха могли не только местные, но и люди, прибывшие издалека, как, например, немецкий купец Вильгельм Брандт. Выходец из Гамбурга, сын портового брокера, он в конце XVIII века получил в наследство небольшой капитал и, узнав от знакомых о заманчивых торговых возможностях на Белом море, перебрался в Архангельск. Здесь он развернулся широко: сначала основал фирму «Брандт, Родде и Ко», занимавшуюся комиссионной торговлей, затем, заработав денег, решил открыть сахарный завод — он заработал в 1810 году.

Брандт рассудил верно. Он стал консулом многих европейских городов и стран, представляя их торговые интересы в Архангельске. Кроме того, он активно использовал свои семейные связи для привлечения новых партнеров и инвесторов. «Своему» немцу европейские банки и предприниматели доверяли больше, чем незнакомым архангелогородцам. На этом Брандт построил настоящую империю.

Объемы торговли были колоссальными. Брандт в одиночку владел почти сотней судов, которые доставляли сахарный тростник из Южной Америки. Произведенный сахар широко расходился по всей России от Петербурга до удаленных сибирских городов и деревень. Успех предприятия обеспечила континентальная блокада Великобритании, к которой Россия присоединилась после Тильзитского мира. Тростник от английских купцов получать было больше нельзя, и Брандт с помощью своего завода смог закрыть дефицит сахара.

Бизнес немецкого купца постоянно расширялся. Брандт строил и приобретал лесопильные производства, мастерские, занимался деревообработкой и давал деньги под проценты. На пике могущества в начале 1830-х годов империя Брандта приносила примерно столько же денег, сколько весь Архангельский порт, а сам предприниматель служил городским головой Архангельска. Умер Брандт в 1832 году незадолго до старта еще одного предприятия, сулившего большие барыши: купец хотел наладить доставку товаров в Сибирь Северным морским путем.

Не стоит, впрочем, думать, что успехи в торговле сопутствовали лишь иностранцам (хотя надо признать, что иностранных предпринимателей в Архангельске в XVIII–XX веках всегда было огромное количество). Например, у того же Брандта было два главных русских партнера — купцы Василий Попов и Афанасий Амосов. Кстати, оба они в разные годы также служили городскими головами. Амосов был крупным кораблестроителем, он приобрел Быковскую верфь, сильно модернизировал ее и сделал одним из важнейших производств коммерческих кораблей на севере России. Василий Попов владел несколькими сахарными и канатными заводами, занимался хлебной торговлей. Под конец жизни, впрочем, Попов прогорел, обанкротился, а затем переехал в Петербург.

Крупные архангельские купцы в XIX были представителями самых разных наций. Абрам дес Фонтейнес, городской голова с 1853-го по 1859-й, был сыном обрусевшего голландца; купец Егор Плотников, сменивший дес Фонтейнеса на посту головы, был местным русским; русскими же были и Савин Лемяхов, и Пётр Сергеев. Лесопромышленник Вильгельм Гувелякен был немцем, а Яков Лейнцингер, один из последних архангельских градоначальников, был выходцем из семьи эмигрировавших в Россию швейцарцев.

Кстати, Лейнцингер был не только чиновником, но и профессиональным фотографом, одним из первых в Архангельске. Многие фотографии города конца XIX — начала XX века были изготовлены в его фотомастерской. Важно, впрочем, что свой след в истории города он оставил и благими начинаниями: при нем доходы Архангельска удвоились, были построены амбулатории, школы, проложен водопровод и открыто трамвайное сообщение.

Поморы на промысле. Начало XX века

Последние городские головы, работавшие в Архангельске уже после революции 1917 года, находились в совершенно другой ситуации. Им приходилось договариваться не столько с населением, сколько с английскими офицерами, вторгшимися на север России.

Город был взят советскими войсками в 1920 году. Начиналась совсем другая жизнь.

Всему приходит конец

Одной из самых заметных архангельских фигур рубежа XIX–XX веков был купец Епимах Васильевич Могучий. Он родился в 1873 году в селе Кушерека, жители которого специализировались на строительстве небольших судов. Рано осиротел, еще ребенком попал в среду местного купечества. С юного возраста Епимах служил на разных кораблях, а вскоре обзавелся скромным капиталом и первым делом организовал небольшое дело: снабжал поморов-рыбаков наживкой для ловли трески и палтуса. Бизнес Могучего быстро пошел в гору — количество выловленной рыбы возросло на 100 тысяч пудов.

Добиться по-настоящему большого богатства Епимаху позволила Первая мировая война. В условиях, когда рыбная ловля стала опасным делом из-за угрозы затопления кораблей, Могучий стал одним из крупнейших прасолов — оптовых перекупщиков рыбы. Затем он стал владельцем большой рыболовецкой флотилии, мануфактур и заводов. От торговли рыбой он перешел к сбыту необходимых населению товаров — от одежды до посуды. Построил несколько шхун, а во время оккупации Архангельска англичанами и американцами учредил в городе Северный торгово-промышленный банк. Его торговая деятельность развивалась, интересы Могучего простирались от Мурманска до Онеги.

Стремительный взлет империи Могучего был, впрочем, оборван победой в России революции и исходом Гражданской войны. Могучему удалось в последний момент перед приходом красных сбежать из Архангельска вместе с семьей. Сначала он жил в Норвегии и продолжал заниматься бизнесом, затем перебрал в Бельгию, где его следы теряются. Последние достоверные сведения о Могучем датируются серединой 1930-х годов.

В судьбе Епимаха можно увидеть судьбу всего архангельского делового и оборотистого класса. Те из партнеров и коллег Могучего, кто не успел сбежать из России, закончили печально. Например, Мартиниан Кыркалов, один из соучредителей Северного торгового-промышленного банка, был расстрелян в 1920 году; рыбопромышленник Клавдий Кротов арестован по делу 48 вредителей Севгосрыбтреста и расстрелян в 1931 году; купец и лесопромышленник Вальтер Пец, потомок голландцев, перебравшихся в Россию еще в петровские времена, был расстрелян в 1920 году; так же поступили и с Георгием дес Фонтейнесом, сыном бывшего городского головы. Этот список можно продолжать долго.

Так заканчивалась долгая эпоха большой поморской жизни. Туда, где раньше сновали карбасы и кипела торговля, приходила совсем иная жизнь.

Автор: Егор Сенников

Империя помора Могучего